Форум » Кафе "Труба" » Угадай-ка (часть12) » Ответить
Угадай-ка (часть12)
Galina: Загадываем-угадываем. Размещаем фотокартинку предмета, чей-то портрет, какую-то загадку, ну и все вместе пытаемся отгадать. Тот, кто первым дал правильный ответ, задает свою загадку.
suhanovamama: Боря, движешься в верном направлении. Дом был деревянный и двухэтажный, так что квартир немного. Насчет девушки просек точно.
suhanovamama: Ну уж, ребята, главное отгадано. Теперь дело техники.Дальше подсказывать просто бессмысленно.
Балалаев Борис: Пардон,в поэзии не силён.
suhanovamama: Но уж наверняка знаешь, за кем из поэтов побывала замужем Белла.
Балалаев Борис: Не,ну это даже я знаю,хотя лично не знаком,как и с остальными её мужьями.Люба!Ну не филолог я и в поэзии не силён и с творчеством Евтушенко не знаком.Где ж мне знать его стихотворение с адресом.Теперь правда можно в связи с этажностью дома номер квартиры сузить до №№ 2,ну может ещё 22,хотя навряд ли.
Балалаев Борис: Телестудия то хоть известная или так себе?
suhanovamama: Известная, причем скандально.Напоминаю, что тот дом давно снесен. редакция телестудии находится на этом месте.
suhanovamama: Хотела было уж дать ответ, чтобы не мучить тебя, Борюшка, честный отгадчик. Но решила дать еще шанс тем, кто на выходные умотал куда-нибудь и сюда не заглядывал. Подождем до понедельника.
Балалаев Борис: Ну я как "честный отгадчик" всё-таки залез в интернет и посмотрел адреса телестудий.Из всех известных,по крайней мере мне,порядковое числительное в названии улицы только у ВГТРК-5-ая улица Ямского поля.
suhanovamama: Ну всё. открываю карты. Вот одно из строений на месте этого дома. На этой тихой улочке, где бродит столько пар, когда-то с кремом булочки тебе я покупал. Смотрел на платье синее у дома твоего и называл по имени, а больше ничего. Счастливая, несчастная, кружилась голова... Четвертая Мещанская, дом семь, квартира два! У автора стихотворения есть целый рассказ про эту улицу, а на месте дома, о котором речь в стихотворении сегодня располагается редакция телеканала ТНТ. Вот такая история. А вот и этот рассказ. Евгений Евтушенко. Четвертая Мещанская Юность Избранное 1955-65 Правда 1965 OCR А.Бахарев Я рос на Четвертой Мещанской. Я любил эту тихую улочку, где не ходили ни троллейбус, ни автобус, ни трамвай, лишь старая лошадь с усталыми добрыми глаза-ми тянула по булыжной мостовой фуру овощного магазина на резиновом ходу. Здесь было все так не похоже на обычное "открыточное" представление о Москве, но именно потому это и была настоящая Москва. Изредка заезжавшие сюда автомашины вынужде-ны были резко тормозить и продвигались медленно-медленно, потому что на самой середине улицы маль-чишки вечно играли в футбол. Здесь было много тополей, и, когда они облетали, футбольный мяч то и дело зарывался в серые сугробы тополиного пуха. О, этот тополиный пух на Четвертой Мещанской! Пушинки медленно и мягко кружились в воздухе, плавали, как стайки крошечных утят на поверхности луж, оставшихся после вчерашнего дождя, запутыва-лись в волосах продавщиц вафель, потихоньку наби-вались в кобуру милиционера, большого любителя этих вафель, а вечером, влетая в открытые окна, са-дились на черные крутящиеся пластинки... Такими вот тополиными вечерами ходили мы вместе по Четвер-той Мещанской: Римма, Роза, Степан и я. Мы все жи-ли в одном доме, были ровесниками и помнили друг друга столько, сколько вообще могли что-нибудь помнить. У Степана в руках была гитара. Я в принципе этот инструмент считал атрибутом пошлости, но Степанову гитару любил. И голос его любил, негромкий, я бы сказал, грустно улыбающийся голос, которым Степан напевал нехитрую песенку, сочиненную мною и им: На этой тихой улочке, где бродит столько пар, когда-то с кремом булочки тебе я покупал. Смотрел на платье синее у дома твоего и называл по имени, а больше ничего. Счастливая, несчастная, кружилась голова... Четвертая Мещанская, дом семь, квартира два! Дом наш был маленький, двухэтажный, с деревен-ским деревянным крылечком, выходившим во двор. Дом давно не ремонтировался, штукатурка с него об-сыпалась, и мальчишки, когда собирались клеить но-вого бумажного змея, выдирали из его облупленных боков пожелтевшие дранки. Но для нас здесь все было полно необъяснимого значения: и таинственный запах сырых сараев, и такой неожиданный на крыше крыль-ца маленький подсолнух с серебристым пушком на жесткой зеленой коже, и длинный стол, вкопанный под тополями, на котором по вечерам раздавался стук деревянных бочонков лото с полустершимися цифрами на крошечных днищах, и мерцающие под во-досточной трубой отшлифованные и закругленные во-дой розовые кусочки кирпича, и темно-зеленые оскол-ки бутылочного стекла -- "морские камешки" Четвер-той Мещанской. На Четвертой Мещанской жили самые разные лю-ди: водопроводчики и парикмахеры, официантки и грузчики, часовых дел мастера и фрезеровщицы, бан-щики и инженеры. Они одалживали друг у друга стулья и рюмки, бельевые прищепки и галстуки, ходили друг к другу позвонить по телефону, посмотреть телевизор или набрать в ведро воды, когда в одном из домов портился водопровод. По утрам они встречались в магазине, подставляя "авоськи" под картошку, глухо стучавшую по наклонному деревянному лотку; а ве-черами -- на лавочках во дворах и на родительских комитетах в краснокирпичной школе, где они неловко сидели за партами, изрезанными нашими перочинны-ми ножами, и говорили о нас, детях Четвертой Мещанской. И вот мы -- Римма, Роза, Степан и я -- вырос-ли, и Четвертая Мещанская смотрела на нас, радуясь и одновременно тревожась, что мы, ее дети, уже не дети... Мы любили вечерами сидеть под большой-боль-шой черемухой в нашем дворе на скамейке, которую собственноручно сделал Степан. Он учился в инсти-туте лесного хозяйства и считал, что каждый уважаю-щий себя лесовод должен уметь делать все, как Ро-бинзон. Это он подарил мне, когда я уезжал в экспе-дицию на Алтай, сконструированный им охотничий нож с маленькой зажигалкой внутри. Степан был, по-моему, красивый парень, с густыми, упершимися друг в дружку бровями, с застенчивыми и в то же время -- как бы это сказать? -- энергичными глазами. Да, да, именно так: с энергичными глазами! А Римма считала его некрасивым и хотя говорила милостиво при этом: "Правда, внешность для мужчины не имеет значе-ния...",-- Степан мрачнел и весь прятался куда-то под свои черные сросшиеся брови. Она-то была красивая, Римма,-- самая красивая на Четвертой Мещанской. А Степан однажды мне сказал, что она самая красивая во всей Москве. Однако он при этом добавил: "Правда, внешность и для женщи-ны, по-моему, значения не имеет..." Но это было ска-зано неубежденно, а поэтому неубедительно. Римма училась в театральном институте и страшно важничала. Она любила ошеломлять: "Масальский сказал, что у меня редкое сочетание возможностей инженю и характерной актрисы..." Слово это, "сочета-ние", ей, видимо, понравилось, и однажды в парке ЦДСА, когда мы катались на лодке, она сказала, как-то особенно прищурившись: "Какое чудесное сочета-ние голубого с зеленым!" Я чуть в воду от смеха не свалился, а Степан угрюмо покраснел: он всегда угрюмо краснел, когда Римма делалась вдруг не та-кой, какой мы ее знали столько лет, а какой-то дру-гой-- надуманной и надменной. Перемена эта произошла с ней совсем недавно, ко-гда она вдруг поняла, что красива. Ее отец, огромный, похожий на Поддубного, хирург, басил: "И что случи-лось? Была девчонка как девчонка и вдруг взглянула на себя в зеркало -- и обалдела! Пластическую опера-цию ей, что ли, делать?" Ей беспрестанно звонили. Ей все время что-нибудь дарили. Ей назначали свидания. Наконец, ее провожа-ли. Провожали самые неожиданные и почти всегда но-вые поклонники. То ее, изогнувшись, вел под руку похожий на пере-одетую располневшую женщину известный тенор. То сразу двое или трое театральных мальчиков с одинаковенькими прическами и в одинаковых вельветовых брючках, забегая вперед, зыбко суетились перед ней. Как-то на такси ее привез симпатичный долговязый парень в ковбойке с протершимся воротником -- ви-димо, студент. У него не хватало рубля, чтобы упла-тить по счетчику, и, заливаясь краской, он унизитель-но долго собирал из всех карманов мелочь. Шофер, ухмыльнувшись, встряхнул на ладони монеты, пересы-панные табаком, хлебными крошками, и золотой зуб в углу его рта высокомерно блеснул. Под руку с Риммой на нашей улице появился после долгого отсутствия блудный сын Четвертой Мещан-ской -- Кока. Кока -- это Колька Кутузов из нашего дома, ставший знаменитым футболистом и живший теперь на Новопесчаной. Мальчишки выстроились шеренгой вдоль тротуара, с немым обожанием глядя на него. Кока важно шел с первой красавицей Четвертой Мещанской, брезгливо ставя свои драгоценные ноги на потрескавшийся тротуар, в расщелинках кото-рого пробивалась трава. А однажды Римму привез на своей машине немо-лодой, усталый человек с коротким седым ежиком. Кто-то из мальчишек, оскорбленный тем, что Римма позволила себе променять их Коку на какую-то неиз-вестную личность, крикнул: "Опять с новым!" И мальчишки засмеялись громко и жестоко. На Рим-му это, как мне показалось, не произвело особого впе-чатления, а вот провожавший ее человек как-то беспо-мощно вздрогнул и еще больше постарел... Римма была гордостью Четвертой Мещанской, и Четвертая Мещанская не прощала ей. А Степан про-щал, и я прощал, и Роза прощала. Да, о Розе; я ведь ничего не сказал о ней. И не случайно. Она какая-то была вся незаметная, наша Роза: маленькая, крепенькая, везде-везде -- на носу, на руках и даже на ушах -- у нее были веснушки. Ей так не шло ее имя. Она работала на заводе контроле-ром ОТК. Не знаю, что она там контролировала, да и представить я себе не мог, что Роза вообще что-ни-будь может контролировать. Но вот однажды наша Роза, маленькая Роза, когда мы сидели вместе под черемухой, так же тихо, как и все, что она делала, сказала: -- А я на целину еду, ребята... Все мы восприняли это по-разному. Я переспросил. Степан сразу деловито уточнил: -- Куда именно? А Римма посмотрела на Розу так, словно перед ней только сейчас из воздуха неожиданно возникло это существо с толстыми ногами в туфлях, начищенных зубным порошком, с ушами, обсыпанными веснуш-ками. -- Идешь в ногу с веком. Ну, иди, иди, не спотк-нись только... Степана так и передернуло, и мне тоже стало как-то неприятно, словно на скамейке с нами была не Рим-ма, а какой-то чужой, враждебный нам человек. Но надменная насмешливость вдруг сменилась в ее гла-зах какой-то грустной нежностью, а может быть, груст-ной завистью. Она обняла Розу и крепко поцеловала ее -- сначала в одну щеку, потом в другую, как будто не она только что произнесла эту пошлую, презритель-ную фразу. Странная была Римма! А Роза так же неожиданно уехала, как и объявила о своем решении уехать. От нее приходили из Казах-стана письма, такие же коротенькие и простенькие, как она сама. Письма эти до того были похожи на нее, что иногда мне тоже казались веснушчатыми. Всегда в них было вложено что-нибудь: или засушенный степ-ной цветок, или прядь ковыля, а осенью пришло пись-мо, в которое был вложен колосок -- чистенький, крепенький, тоже чем-то похожий на Розу. Когда в газетах печатали фотографии героев целины, я искал на них Розу, но почему-то не находил: она ведь ма-ленькая, наша Роза. Среди таких высоченных хлебов ее, наверное, и не видно! А со Степаном было плохо. Однажды поздно ночью он пришел ко мне и сказал: -- Одевайся, Я оделся. -- А теперь что? -- Теперь выйдем. Мы вышли. -- Мы с тобой пойдем в ресторан,-- объяснил Степан. Я очень удивился, потому что не помнил, что-бы Степан ходил в рестораны. Но именно потому, что удивился, пошел. Зашли мы в ресторан второго разряда "Нарва", недалеко от нашего дома. Швейцар подозрительно покосился на баскетбольные кеды Степана, но пропу-стил. Лоснящийся официант с огромным, похожим на зоб подбородком убрал со стола тарелки, где чьи-то окурки были воткнуты в недоеденный ромштекс, и, лихо перевернув скатерть, придал столу нечто, долж-ное обозначать свежесть. Степан, краснея, заказал триста граммов какого-то ликера и два супа харчо. Официант, вытаращив глаза после такого заказа, оскорбленно выпятил зоб и по-плыл к буфету. Было душно и громко. На крошечной эстраде сле-пой аккордеонист играл "Мишку". Одинокий подвы-пивший командировочный все время поднимал тосты за женщину, сидевшую рядом с румяненьким, тща-тельным лейтенантом, чем лейтенант, как мне показа-лось, был не особенно доволен. В углу с двумя дев-чонками сидел Кока и пил чешское пиво. Кока несколь-ко смутился, что мы застали его в ресторане второго разряда, но тем не менее поприветствовал нас под-нятием руки с бронзовым перстнем. Я был несколько удивлен, так как знал, что Кока должен завтра играть с венграми, но ничем своего удивления не высказал. Официант принес нам наш дурацкий ликер. Степан попробовал зеленоватую густую жидкость, потом от-ставил рюмку: -- Клопами пахнет! И что это за обычай такой: если человеку с человеком поговорить надо,-- значит, обязательно надо выпить! Ну его, этот ликерПойдем отсюда. Степан, опять краснея, расплатился, и мы встали. У дверей я оглянулся -- слепой аккордеонист кушал в углу гречневую кашу с молоком, тщательного лейте-нанта с его спутницей уже не было, а неутомимый командировочный подсел к Коке и поднимал тосты уже за Кокиных девчонок. Официант слил не выпитый нами ликер из рюмок в фужер и опрокинул его в зоб. По его лицу суетливо бегали красненькие жилки... -- Уф! -- вздохнул Степан, когда мы вышли на ули-цу.-- Не получится из меня, Женька, пьяницы!.. -- Очень хорошо, что не получится,-- сказал я,-- но в чем все-таки дело? -- Ты знаешь, я ее люблю. -- Кого ее?-- спросил я, хотя отлично знал, кого. И Степан мне не ответил на этот лишний вопрос. -- Понимаешь,-- сказал Степан,-- существуют лю-ди, в которых есть какая-то внутренняя ложь, и все их внешнее поведение -- жесты, манера разговаривать -- это лишь средство для того, чтобы скрыть эту ложь. А в Римме наоборот. Она всем своим внешним пове-дением старается скрыть то хорошее, что есть в ней. Она как будто даже стыдится этого хорошего! Она ведет себя так, словно ей ничто не интересно, кроме самой себя: ни хлеб, который Розка растит, ни де-ревья, которые я буду растить, ни операции, которые ее отец день и ночь делает,-- а я вот ей не верю! Она мне однажды сказала, что актриса должна быть внут-ренне холодной. Сарру Бернар в пример привела, Я ей говорю: "Неужели большие актеры, даже когда плачут, внутренне холодны?" "Это очень просто,-- сказала она,-- нужно лишь вызвать в памяти то, от чего плакала когда-то. Хочешь, покажу?" Встала она к стене, закрыла глаза, а из-под ресниц слезы, боль-шие, настоящие. Не знаю, может быть, в их театраль-ной жизни это и принято, но мне как-то гадко стало... А все-таки я не верю, не верю, что это у нее в душе! И сколько бы она мне о своих романах или -- как это она их там называет?-- новеллах ни рассказывала, тоже не верю! Мы шли по Сретенке. Было около двенадцати. Уже закрывали "Гастроном", и у его дверей, как все-гда, суетилось несколько опоздавших, тщетно пытаясь убедить уборщицу, что еще рано закрывать. Продав-щица газированной воды убирала стаканы в клеенча-тую сумку. С витрины универмага застенчиво и устало улыбался манекен. Манекену было стыдно, что он плохо одет. В кинотеатре "Уран" кончился последний сеанс, и, задевая нас шуршащими платьями, мимо заструились женщины и мужчины, пахнущие духами этих женщин. И вдруг мы услышали: -- Что это вы здесь делаете? Перед нами стояла Римма под руку с молодень-ким морским офицером. Офицер был новенький и весь никелированный, как чемодан. -- Это Петя,-- сказала Римма,-- и сейчас, на этой ужасной музыкальной кинокомедии, он сделал мне предложение. Но я ему сказала, что не стою его. Вы можете подтвердить, что это правда! Петя жалко покраснел и, почему-то сняв фуражку, детским платочком стал вытирать лоб, вспотевший от неожиданности. -- Ребята! -- сказала Римма.-- Я знаю, что мы бу-дем сейчас делать. Мы поедем в Серебряный Бор. Она махнула рукой, и, ошеломленные и слегка по-давленные, через мгновение мы сидели в такси... Ночью над Москвой-рекой все было таинственно: и лунно мерцающие мраморные столики пустого лет-него кафе, и волейбольная сетка между темными де-ревьями, в ячейках которой шевелились крупные звез-ды, и черная вода с длинными серебристыми отраже-ниями огней, похожими на столбики монет. С того бе-рега доносилось поскрипывание: это терлись друг о друга темные тела лодок. Я купаться не стал. Петя, смущенно теребя кортик, наверное, из стеснения отказался. Римма и Степан по-плыли вдвоем. -- Не горюйте, Петя,-- сказал я таким голосом, словно был вдвое старше его,-- вы еще молодой.-- И заговорил с ним о завтрашнем футболе. Черные точки голов Риммы и Степана тихо двига-лись там, внизу, потом исчезли из виду. И вдруг на другом берегу, на крутом песчаном обрыве у лодоч-ной станции, я увидел два силуэта, словно высеченные из черного камня. Они стояли над покачивающимися на приколе лодками, над черно-серебряной рекой, от-делявшей их от нашего берега, и над всеми его печа-лями и радостями. И для меня, отделенные чем-то большим, чем рас-стояние, это были уже не Римма и Степан, а незнако-мые мужчина и женщина, переплывшие реку, которую я еще не переплывал. И женщина сделала шаг к муж-чине и протянула к нему руки. И мужчина сделал шаг к женщине, но остановился и отстранил ее. Женщина что-то говорила мужчине, но он неподвижно стоял, глядя не на нее, а вниз, на реку, которую им пред-стояло снова переплыть, чтобы вернуться к тому, что на мгновение было забыто. И снова они вошли в реку, но ведь нельзя войти в одну и ту же реку дважды, и хотя они плыли, как тогда, рядом, в их движениях была какая-то щемящая разделенность. Они вышли на наш берег, и снова это были уже не те незнакомые мужчина и женщина, а Римма и Сте-пан. И Римма с каплями, светящимися в волосах и на плечах, подошла к понурому морскому офицеру и с горькой веселостью сказала: -- Ничего, Петя, мы с вами в некотором роде сего-дня товарищи по несчастью: я вот тоже сейчас вроде бы объяснилась в любви и тоже ничего не вышло. Так сказала Римма, отчаянно и тоскливо закинув голову, и всю обратную дорогу она молчала. Молчал и Степан. Молчал и я. И уж, конечно, молчал расте-рянный и ничего не понимающий морской офицер Петя... Вечером следующего дня мы встретились со Сте-паном на стадионе; билеты мы покупали заранее,-- как всегда, три места рядом. Но Риммы с ним не было. -- Что ты ей сказал вчера, Степан?-- спросил я тихо, но жестко. -- Что не люблю ее,-- вот что я ей сказал! И ни о чем больше не спрашивай. Гляди, Кока-то наш плох... Как раз в эту минуту Коке дали отличный пас, а он даже не попал ногой по мячу. -- С поля Кутузова! -- завопил, сложив ладони трубкой, наш сосед и вскочил, роняя с колен порт-фель, из которого посыпались бухгалтерские блан-ки, половина булки с колбасой и бумажные стакан-чики. И стадион подхватил и стал скандировать с торже-ствующим презрением: -- С по-ля! С по-ля! Он был жесток, стадион. Он мгновенно забыл о том, сколько раз аплодировал этому высокому русо-му парню с такими талантливыми ногами. Сейчас он видел только его позор и требовал его заменить. А Кока, отяжелевший от вчерашнего чешского пива и пришибленный несущимся отовсюду улюлюканьем, беспрестанно терял мяч и бил непонятно куда. И вдруг, собрав, видимо, все силы, он изумительно красиво перекинул мяч пяткой через голову самому себе на выход, перепрыгнул через подставленную ногу рыжего венгра и ударил уже почти с самой лен-точки. Весь стадион, и веря и не веря, привстал, что-то крича и швыряя в воздух кепки, зонтики, плащи. Счет стал 1:1. И тут же раздался свисток судьи. Венгры, присев на корточки, фотографировались в центре поля, а наши ребята в темных от пота футбол-ках понуро пошли в раздевалку. И самым понурым был Кока, хотя он и спас команду от поражения... Нам стало жаль Коку: все-таки он был наш, с Четвертой Мещанской. Мы зашли к нему в раздевалку. Нас дол-го не пропускали, но потом пропустили. Все футболи-сты уже ушли, а Кока все еще мрачно сидел, закутав-шись в мохнатое полотенце. -- Не будешь в следующий раз пить перед мат-чем! -- сказал я.-- А все-таки штуку ты здорово забил, Кока... Он вдруг по-детски заулыбался. -- А это действительно ничего, кажется, вышло: пяткой через голову самому себе на выход. -- И вдруг снова помрачнел. Потом он стал одеваться. И с появлением на нем белой силоновой рубашечки, пестрого пиджака с раз-резом позади, небесных брюк, остроносых мокасин и уже известного бронзового перстня снова превратил-ся из грустного мальчишки в великого футболиста. -- Да, а что с Риммой?-- спросил Кока. -- Как что с Риммой?-- не поняли мы. -- Она зашла ко мне перед матчем с каким-то мо-рячком, сказала, что это ее муж, и пригласила меня на свадьбу в следующее воскресенье. И тут я понял, что это правда. Это было слишком похоже на Римму. И Степан это понял. И лишь великий футболист ничего не понимал в том, что произошло, и, недоуменно глядя на нас, машинально поправлял свой бронзовый перстень... Через три дня, возвратившись домой, я нашел на столе записку: "Диплом принят. Получил направление и сегодня уезжаю. Если успеешь, Северный вокзал. 44-й поезд. Вагон 6-й. Отправление -- 20.45. Степан". Я взглянул на часы. Оставалось десять минут... На перрон я вбежал, когда поезд нерешительно вздрогнул и двинулся. Мужчины и женщины с добры-ми, растерянными глазами шли за вагонами, и у стоя-щих в этих вагонах людей были тоже добрые и расте-рянные глаза, глаза людей, провожающих непо-движное. И я увидел Степана, и Степан увидел меня. Он стоял на подножке вагона в коричневом лыжном ко-стюме и баскетбольных кедах. Я хотел что-то сказать ему, но ничего не сказал. И Степан тоже хотел мне что-то сказать и тоже не сказал ничего. Я еще шел ря-дом со Степаном, но это было лишь видимостью того, что мы рядом. Я наивно ускорял шаги, пытаясь не от-стать от набиравшего скорость поезда, но нельзя не от-стать от того, что сильнее тебя. И я остановился на самом краю перрона и долго-долго махал уже неви-димому Степану, пока фонарь последнего вагона, рубиново посвечивая, не скрылся за переплетениями стальных конструкций. Я остался на перроне, а Сте-пан, только что стоявший на подножке рядом с этим перроном, уже стал частью того неизвестного задым-ленного пространства, втянувшего в себя поезд... Так уехал Степан. А свадьба Риммы должна была со-стояться в воскресенье. В воскресенье с утра пошел дождь. Дождинки, об-вертываясь пылью, сначала робко запрыгали по Чет-вертой Мещанской, потом вдруг с неба хлынула гу-стая, теплая вода. Водостоки захлебывались, кашляли; ручьи бежали навстречу друг другу и растворялись друг в друге. Мокрые мальчишки, страшно счастливые оттого, что мокрые, засучив штаны, плясали на пузырящейся воде танец дождя и детства. Хозяйки выставляли во двор блеклые герани, зеленорогие столетники и тем-ные клеенчатые фикусы. Пахло землей и листьями. И в этот дождь я зашел к Римме. Римма сидела у стола, заваленного свертками, бан-ками майонеза, связками лука и еще не поставленны-ми в воду цветами. На полу у ее узеньких замшевых туфелек выстроилась свадебная гвардия бутылок шам-панского в серебряных касках. Как будто не замечая всего этого, Римма смотрела каким-то мертвым взгля-дом на праздник воды и зелени. -- Все, что ты мне собираешься сейчас говорить,-- сказала Римма,-- бессмысленно. А вот и Петя. Вошли счастливый, до сих пор не в состоянии осмы-слить происходящее Петя и отец Риммы, глядящий на Петю с грустным состраданием. -- Еще до вечера далеко,-- сказал отец Риммы мрачно,-- перекусить, что ли, надо... И вдруг Римма вскочила и бросилась к окну. У окна стояла мать Розы -- старая одинокая жен-щина, работавшая приемщицей в прачечной. Она дер-жала в руке скомканное письмо, а глаза у нее были ошеломлены чем-то страшным и застыли в этой оше-ломленности. Мы выбежали во двор, ввели ее в комнату. Я вы-хватил из ее вздрагивающих рук письмо. Оно было наивно официальным и еще более страшным из-за этой наивной официальности. -- "Дорогая Евдокия Николаевна! -- прочел я вслух.-- Пишут вам комсомольцы совхоза, в котором работала ваша дочь. Она была секретарем нашей комсомольской организации и, несмотря на угрозы, всегда выступала против хулиганов и рвачей, затесав-шихся в наши ряды. В ночь на 12 июля, когда она возвращалась с полевого стана, в степи ее подстерег исключенный по ее настоянию из комсомола Алек-сандр Епихин и нанес ей пять ножевых ран. Не при-ходя в сознание, она скончалась. Над убийцей будет устроен показательный процесс. Дорогая Евдокия Николаевна! Вашу дочь мы по-хоронили у того самого места, где она впервые пове-ла свой трактор на штурм целины. Ее именем мы по-становили назвать строящийся комсомольский клуб. Светлая память о вашей дочери будет жить в наших сердцах". Дальше шли подписи. Я не мог себе даже представить, что Розы -- кре-пенькой Розы -- может вдруг не стать. Я был, Римма была, Степан, правда, далеко, но тоже был, Четвертая Мещанская была, а Розы больше не было. Только где-то, далеко от Четвертой Мещанской, на казахстанской земле была маленькая могила, такая же маленькая, как и сама Роза. И мать Розы взяла это письмо своими узловатыми руками, сквозь которые столько прошло и еще прой-дет простынь, рубашек, воротничков, и, пошатываясь, пошла среди пляшущих на воде мальчишек. А Римма вдруг зарыдала так, что нам стало страшно; зарыдала, упав своей каштановой головой на нелепые свертки. А потом подняла голову, посмотрела на Петю, увешанного пакетами, на глупое шампанское и сказала спокойно и просветленно: -- Петя, вы очень хороший, но я не буду вашей женой, Петя. Я люблю Степана, И Римма выбежала из дома и пошла в своих беспомощных замшевых туфельках, облепленная мокрым цветным платьем, пошла, сама не зная куда. Жизнь жестоко напомнила ей о том, что она, жизнь дается только один раз и что нельзя лгать самой себе в своей единственной жизни. Так шла Римма и плакала горестно и освобожденно. Плакала Римма, и, может быть, где-то в далекой тайге горькими мужскими слезами плакал Степан, не знавший, что никакой свадьбы не состоялось...
Балалаев Борис: Опаньки!Так у ТНТ адрес совсем другой.
suhanovamama: Я же уточнила : не студия, а редакция ее.Вероятно, одна из. Конкретно теперь могу сказать--редакция передачи "comedyclub".
zanna: Помогите 1 класснику (может мы иностранцы уже не все руссие слова знаем ) Нарисован светильник, настольная лампа....нужно вписать название: _ _ _ а_
suhanovamama: Может. все-таки опечатка-- чёрточка пропущена. Вряд ли первоклассникам ребусы задают.
zanna: suhanovamama пишет: Может. все-таки опечатка-- чёрточка пропущена. Всё возможно, но пока задание именно такое... Посмотрим в понедельник, что другие дети придумали, да, и учительница, думаю, не первый год с этими Тетрадями работает.
Лариса 2222: zanna пишет: Посмотрим в понедельник, что другие дети придумали, да, и учительница, думаю, не первый год с этими Тетрадями работает. И что? Очень интересно, каков ответ.
Николай: фонар ( это с акцентом)
Балалаев Борис: Акцент похоже молдавский.У молдаванки спрашивают:"Девушка,который час?" "Поль четыре". "А почему с мягким знаком?" "Машинално".
zanna: Лариса 2222 пишет: И что? Очень интересно, каков ответ. Увы, никто ответа не нашёл ни дети, ни их родители, бабушки, дедушки .... Спросили у учительницы. Ответила, что таких "опечаток" достаточно ... Что имели в виду авторы - остаётся загадкой
оригами: Все как-то примолкли... Видно, что всё уже разгадали давно... Вот простенький вопрос- что в голову сходу пришло. Поэтому и отгадать нашим воротилам от ума будет его легко. Какому писателю, с его хореографическими потугами в детстве, принадлежит ставшая расхожей фраза?
suhanovamama: «Вдруг — скандал: одна нога у Сережи как-то подвертывается, заплетается за другую, Сережа сбивается с такта и останавливается… — Эх, какой ты, брат! — с укором говорит отец, — Ну, ступай опять к печке, начинай сначала. — Извольте отправиться к печке, — уныло говорит учитель. Сконфуженный, потупившись, возвращается Сережа к печке… Вся эта сцена представлялась Теребеневу с мельчайшими подробностями… все эти детские страдания, которые он испытывал пятнадцать лет назад, опять с тою же силою воскресли в нем, как будто он только сию минуту осрамился в танцах и возвращается к печке для того, чтобы опять начинать сначала." Когда-то собирала классику по букинистам. Не думала, что Слепцов когда-нибудь пригодится.
оригами: ну, воротила..... вот тебе еще вопросик на один зубок: ммммм как бы так закрутить-замутить, штоб не сильно было сразу.... Короче, один дворянин собирал всякие интересные предметы, кои он покупал в поездках, если случались, а иногда ему и дарили. Особо ценные вещи он сохранял в книжном шкапе , куда и поместил два последних предмета, ну, и записку с пометкой пришпилить не забыл! Типа, пронумеровал... слабо?
оригами: Ну??? иииии...... Тут ведь и подсказки есть. По кр. мере, две!
suhanovamama: Дворянин был какой державы?
оригами: Нашей, естественно, иначе бы уточнила.
оригами: мдаааа... Короче, тот дворянин женился, а девушка та была непроста...
suhanovamama: Шо-то угадайка заглохла. Подсыплю дровишек. Попробуйте узнать, кто здесь в образе Дульсинеи , жены Нептуна.
Иван: На Андрея Черных похож(а)
suhanovamama: Отжеж! С маху распознал! Думала, помаетесь маненько...
Николай: Нижеследующая загадка не требует ни ума, ни прозорливости. Повезет отгадать её тому, у кого отложилось кое-что из фантастики. Назовите писателя, герою книги которого удалось избежать опасности благодаря способности сочинять стихи.
полная версия страницы